Как хочется порой поговорить с коллегами не о работе и житейских сложностях, а о литературе. Причем в профессиональном ключе, поумничать в свое удовольствие, уличить писателя в медицинских ляпах или в унисон повосторгаться точности воспроизведенных на страницах книги симптомов.
[spoiler]
Как хочется порой поговорить с коллегами не о работе и житейских сложностях, а о литературе. Причем в профессиональном ключе, поумничать в свое удовольствие, уличить писателя в медицинских ляпах или в унисон повосторгаться точности воспроизведенных на страницах книги симптомов. А когда разговор дойдет до вершин откровенности, признаться им, что недолюбливаешь Толстого, и с замиранием сердца ожидать укоризненных взглядов: кто ты и кто Толстой? Раз недолюбливаешь, значит, просто не дорос. Иди и смотри... в смысле в книгу. И проникайся.


А если коллеги не торопятся утолить твою жажду литературных бесед, открой томик Чехова, тот, что с его письмами. Тот, что вызывал у тебя в юности удивление: зачем это все печатают? Кому интересны все эти личные скучные письма? А вот теперь, когда ты стал взрослым, найдешь в них и интересного собеседника, причем человека, способного мыслить самостоятельно, не скованного авторитетами, именами, вдолбленными школьными догмами. Антон Палыч и хвалил искренне, и также искренне высказывал протест или несогласие.

Вот как искренне и бурно оценивает Чехов мастерство Тургенева:

«Боже мой! Что за роскошь «Отцы и дети»! Просто хоть караул кричи. Болезнь Базарова сделана так сильно, что я ослабел, и было такое чувство, как будто я заразился от него. А конец Базарова? А старички? Это чёрт знает как сделано. Просто гениально». (Из письма А. С. Суворину. 24 февраля 1893 г.)

А вот про «Войну и мир»: «Каждую ночь просыпаюсь и читаю “Войну и мир”. Читаешь с таким любопытством и таким наивным удивлением, как будто раньше не читал. Замечательно хорошо». ( Из письма А. С. Суворину, 25 октября 1891 г.)

Хотя в этом же письме с некоторым сомнением и не без иронии (Толстой – толстый роман) пишет об эпизоде из романа:

«Если б я был около князя Андрея, то я бы его вылечил. Странно читать, что рана князя, богатого человека, проводившего дни и ночи с доктором, пользовавшегося уходом Наташи и Сони, издавала трупный запах. Какая паршивая была тогда медицина! Толстой, пока писал свой толстый роман, невольно должен был пропитаться насквозь ненавистью к медицине».

И, видимо, Чехов давно уже прояснил для себя истоки «неточностей» в книгах Толстого, потому что в его ранних письмах можно прочитать следующее:

«Правда, у нее (у повести Толстого) есть очень досадные недостатки. Кроме всего того, что Вы перечислили, в ней есть еще одно, чего не хочется простить её автору, а именно – смелость, с какою Толстой трактует о том, чего не знает и чего из упрямства не хочет понять. Так, его суждения о сифилисе, воспитательных домах, об отвращении женщин к совокуплению и проч. не только могут быть оспариваемы, но и прямо изобличают человека невежественного, не потрудившегося в продолжение своей долгой жизни прочесть две-три книжки, написанные специалистами». (Из письма А.Н.Плещееву, 15 февраля 1890).

И тем ценнее потом прочитать следующее:

«Я глубоко убежден, что пока на Руси существуют леса, овраги, летние ночи, пока еще кричат кулики и плачут чибисы, не забудут […] ни Тургенева, ни Толстого, как не забудут Гоголя». (Из письма Д.В. Григоровичу. 12 января 1888 года).